"Дом, в котором.." (Мариам Петросян) [2009, Современная проза, FB2, OCR без ошибок]

«Дом, в котором…» — очень большая книга. Не в смысле количества страниц, исторического значения или продолжительности написания. А по-другому — как если приходишь в новую школу посреди учебного года и пытаешься влезть во все это, сообразить, куда ты попал. Что вокруг? Кто с кем дружит, какие тут учителя, сколько здесь будет дважды два?

Четыре получается не сразу, если вообще когда-нибудь получается. Весь этот большой, чужой, настороженный мир нападает одновременно со всех сторон, и читатель «Дома, в котором...» быстро вспоминает ощущения новичка у доски. В книге тоже есть такой новичок — персонаж по прозвищу Курильщик, семнадцатилетний парень, попавший в выпускной класс закрытой школы-интерната.

Для детей-инвалидов да, но это не книга о детях-инвалидах. Правильнее было бы сказать — «дети со специальными потребностями», а еще лучше — «со специальными возможностями». Отсутствие ног, рук или зрения для обитателей школы-интерната (или, как называют его учащиеся, Дома) — это что-то вроде аллергии или дальтонизма. Вы же не будете есть мед, если у вас на него аллергия? А Слепой не возьмется читать книжку. А безрукий Кузнечик будет драться только ногами. А колясник Лорд никогда не сможет бегать, зато ползает так, что за ним не угонишься. После этой книги политкорректное «инвалиды — такие же люди, как все остальные» выглядит полным идиотизмом. Во-первых, попробуйте сказать: «Люди — такие же люди, как все остальные». Во-вторых, одинаковых людей не бывает.

Дом напоминает интернат для Людей Икс, а не для несчастных калек. Кто-то из воспитанников школы умеет видеть чужие сны, кто-то творит чудеса, кто-то «перепрыгивает» в особое место, параллельный мир, в то время как в привычной реальности его телесная оболочка лежит в больничном отсеке. И сам Дом — живое, безжалостное существо, устанавливающее свои правила, не любящее отпускать «своих» во внешний мир. Настолько, что выпускной год (он случается раз в семь лет) всегда оказывается самым трудным, отмеченным многими смертями и страданиями. Все, что за пределами Дома, «наружность» — безжизненное, порой опасное место. Иногда легче считать, что ее нет вообще.Мариам Петросян писала этот роман более десяти лет. Может быть, поэтому он такой сумбурный и взъерошенный. Она не писатель, а художник-мультипликатор. Может быть, поэтому роман кажется настолько разноцветным и живым: здесь соблюдается не литературная стройность композиции, а скорее театральная. Единство места, множественность масок. Под последней (первой) маской — настоящее лицо, провал в глубокую древность, чистую фантазию.

«Дом» сложно устроен — его рассказывают несколько человек, и про каждого читатель знает недостаточно. Ребенок, подросток, другой подросток, учитель. Иногда рассказ ведется от первого лица, как в дневнике шакала Табаки. Иногда нет. Бывает, что речь идет о предыдущем выпускном классе, когда нынешние «старшие» были совсем детьми. Иногда кто-то рассказывает сказку или притчу. Или сон. События приходится восстанавливать по обрывкам фраз, по чужим воспоминаниям, по граффити на стенах Дома.
Стены Дома пестрят надписями, рисунками, цитатами, объявлениями; главное — уметь их читать. Сам роман устроен так же: в нем мерцают разные цитаты и книги, и каждая аллюзия — как дверь в параллельный мир, в котором жители Дома смогут выжить. Эпиграфы к главам: от Пауля Целана до Боба Дилана, от кэрролловской «Охоты на Снарка» до борхесовской «Книги вымышленных существ». Воспитанники цитируют Гомера и Йейтса — да любого, кто видел изнанку мира и знает, что «мудрость, и красота, и сила могут, на мой взгляд, быть явлены тем, кто умирает каждый Божий день, ими прожитый».

Дом — это изнанка многих миров, в том числе и литературных. Здесь есть прямые отсылки, например, к «Маугли», но это «Маугли» наоборот: уже почти взрослый человек приходит в волчью стаю и пытается понять тамошние законы. Это безусловно, а может, и в первую очередь «Повелитель мух», вплоть до кровавых выяснений отношений между «стаями». Здесь безумный Ахав охотится на Снарка, а Снарк уползает во тьму Могильников. Здесь и «дурачки» Стивена Кинга, все его обиженные и оскорбленные, вроде героини «Розы Марены», утащившей своего мужа в вымышленный, заболевший бешенством мир; или героя «Талисмана», который прошел выжженные земли параллельного мира; или героев «Темной башни», чьи жизни вот так же расходятся кругами по разным версиям Америки. Здесь же на стенах проступают призраки «Питера Пэна», крокодилы подкрадываются под громкое тиканье секундной стрелки. И это очень советский, пионерский мир ночных страшилок и «Республики ШКИД», всех светлых крапивинских мальчиков и Командоров. Со Стругацкими роман Петросян связан и стилистически, и кажущимся безразличием взгляда, как будто ты не увидишь ничего важного, если будешь смотреть на объект впрямую, и не узнаешь ничего нового, если тебе всё скажут сразу и не дадут догадаться самому. Да и вообще это очень «стругацкая» история, про детей, которые идут то ли за Крысоловом, то ли по своим делам, и взрослых, которые то ли заблудились, то ли попали туда, куда нужно.

В этом романе есть волшебство. Не зелья-галлюциногены и летающие драконы, хотя это все тоже есть, и забирает круче, чем в «Гарри Поттере» - так же, как скорпионья настойка действует сильнее, чем объявление «продается скорпионья настойка». Здесь есть еще и литературное волшебство, заставляющее немедленно перечитывать роман, как только закончишь. Всё может быть – могло быть – будет совершенно иначе, если сделать счастливым всего одного персонажа. Надо только правильно выбрать. Счастье для кого-нибудь, даром, и пусть он разучится обижаться.

Курильщик находится почти в том же положении, что и читатель: он должен разобраться в том, что происходит в Доме, принять или отринуть его Законы и что-то понять о себе. Он с готовностью берется за дело, а потом вдруг отступается. В этом и одна из главных проблем романа: когда читатель влезает в Дом по уши, Курильщик внезапно меняется, перестает быть одним из значимых голосов. И читатель теряет точку опоры. Возможно, так ему и надо.

Тем более что всегда остается возможность выйти из книги, сохранив лицо, — свести «Дом, в котором…» к сказке вроде «Джуманджи», но про детей-инвалидов, к роману воспитания трудных подростков, построенному по законам фэнтези. Или в лучшем случае к исследованию правил, по которым существует замкнутая система.

И не увидеть здесь книгу вымышленных существ, которые есть в любом человеке и порой становятся реальнее любой реальности. И не увидеть здесь роман о времени, которое не проходит, а кружит на одном месте, пока ты сам не сделаешь шаг. И не увидеть здесь книгу про «...я живу».

Мариам Петросян. Дом, в котором… М.: Livebook, 2009